1042 cлова вроде. Предупреждение: возможен ООС, авторская вычитка. От автора: жаль, что наверняка не то, чего хотел заказчик. тт
Пламя кольца теплое, даже горячее, лижет пальцы послушно. У него свое лицо, нет, десяток лиц, и все смотрят укоряюще. Савада Тсунаеши любит их всем сердцем и при этом немного побаивается: они почему-то слишком ждут его. Лучше бы с таким нетерпением его ждали бы дома, где плющ некогда увивал стены, пряча окна, проникал сквозь кирпичную кладку, цветами пах душисто, но едва заметно; аромат цветов смешивался с лимонным запахом духов Киоко. Плющ сгорел – а может, уже оплел заново пепелище зелеными побегами и снова теперь пахнет иноземно как-то, дурманяще. Пламя совсем не похоже на солнце, которое согревало бы лицо Тсуны, распахни он окна из спальни. Занавески бы тогда тут же оплели тело, ошеломили неожиданностью и быстротой. Савада улыбнулся бы, прикрыл бы створки и отошел: на небольшой проселочной дороге никогда не было видно машин, даже повозок. Сплошная тишина, чистый, концентрированный покой, который он искал всю жизнь. Солнце пока не светит даже в Италии; за окном сумрачно и пасмурно, словно бы Тсуна приканчивает последние свои дни в какой-нибудь тайге. Однако он почти в центре города, и окон здесь не распахнешь: горло раздерут выхлопные газы, ядовитые выделения фабрик и заводов. Ему больно даже представлять это. Кольцо греет лучше и даже может укладываться на немилосердно саднящей груди: Натсу урчит по ночам, пока Тсуна не засыпает. Просыпаясь, он неизменно чувствует, как нетерпеливо, едва ли не дрожа, накаляется кольцо. Оно требует, боится, жаждет остаться без энергии, тянется с плачем к воспоминаниям Тсуны, а он отнекивается: мол, еще не время. Еще не смерть. А кольцо продолжает – и каждый день выпивает силы, умоляя поделиться тем, что когда-либо Тсуну тревожило и волновало. Казалось бы, кульминация жизни, апогей эмоций – но Саваде нечего кольцу рассказать. Дом ведь сгорел, плющ оплетает лишь обгорелые угли, и Одиннадцатого он не видел уже около двух недель. У нового босса лучистые глаза с жалостью во взгляде, он улыбается почти как Киоко и приносит с собой запах свежести и молодости, который Тсунаеши вздыхает с жадностью. Чем дышать, если нет рядом родного по крови и духу мальчонки? Вот и Тсуна не понимает. Раньше сын всегда приходил, когда на ближайшей церкви мерно начинал звучать колокол. Затихает последний удар – и в палату вбегает лучистый мальчишка с горящим взглядом, и сразу прекращается тянущая боль в легких, и сразу хочется сказать кольцу: вот таким запомни меня. Запомни меня счастливым, в окружении семьи, обнимающим ребенка. Но семьи нет. Под вечер загораются фонари, и свет одного непременно высвечивает портфель, который Тсуна целомудренно затолкал под шкаф напротив постели. Из раскрытого нутра высовываются фотографии – можно угадывать людей по части лица или тела, узнать по одной лишь улыбке, чтобы сердце болезненно и сладко защемило. И хочется приказать кольцу не лезть. Вот он, тот момент, когда нужно было запечатлеть себя – когда они победили Варию, когда они победили Миллефиоре, когда поверженным оказался Деймон Спейд... Казалось, столько важного он мог сказать тогда потомкам, запомниться им важным, но кольцо тогда не спрашивало. Оно не спрашивает и сейчас о прошлом: не вспоминать же о сырой земле, где медленно разлагаются бывшие герои. Не вспоминать же о былой гордости, переполнявшей сердце, грозившей затопить душу безумным, безудержным счастьем. Нельзя приказать кольцу: вот таким я хочу остаться навсегда, сильным рядом с сильнейшими, одним сердцем целостного организма семьи. Тсунаеши думает о том, сколько ему отпущено. Сколько еще минут осталось до момента, когда кольцу придется запомнить его таким, каким он умрет: растерянным, потерявшимся между ценностями жизни, людей и мафии. Спустя пару лет потомки забудут о наследнике Джотто – а может, и о самом Джотто. Натсу урчит все тише и тише, словно уверен, что Тсуна не уснет сегодня, а забудется в страшной агонии, финалом которой станет смерть. Он слабо и прерывисто дышит по ночам, вслушиваясь в то, что говорят ему предки. Он видит во сне Джотто, держит его за руку, и на утро колокола будто бы звонче, воздух свежее; остро и сильно хочется задержаться еще ненадолго. Тсуна чувствует, как кольцо тянет его вниз: прекрати уже бороться, никак тебе не спастись, никуда не сбежать, - и медленно перебирает в голове то, что хочет сказать. Он засыпает у подоконника, голову подставив под солнце, и оно снисходит до него: во сне снова незадачливого Десятого ждет Джотто. У Примо теплые руки, согревающая улыбка, и весь он сияет лучистым ожиданием счастья. Дышать с ним не нужно, боль не тревожит Саваду, и, спрятавшись от чужих взглядов в объятиях вечно молодого Первого, он нашептывает кольцу обо всем, что чувствовал за прошедшие годы – о том, что в сердце осталось. О том, как боялся потерять и от этого быстрее потерял близких. Как хотел их уберечь – буквально следил и попятам ходил, как пару раз порывисто обнимал несдержанно и глупо, как однажды рванул через весь земной шар спасать застрявших где-то в Америке подчиненных – их там было всего трое. Реборн приказал оставить, Тсуна приказал спасать, и горечь от того, что тогда он не успел, жгла сердце много лет. Чтобы успокоить горечь, Савада вспоминает отблески традиционного европейского подвенечного платья, длинную, колющуюся фату, которую Киоко поправляла со смехом. Вспоминает сына – сначала крикливого бутуза, затем шустрого мальчишку, ползающего по всему дому, следом – прилежного ученика в очках, в обычной школьной форме, с вечно растрепанными волосами. Одиннадцатый улыбался всю жизнь так заразительно, что Савада невольно приучился так же. Жаль, улыбаться в последние секунды жизни оказалось некому: дом сгорел, с ним сгорела и та, кого он хотел бы видеть даже при смерти. Быть может, потомки восстановят, думает Тсуна и от всей души просит: пусть хоть кто-то будет счастлив. Пусть хоть плющ разрастется бурно так же и, наверное, позволит Саваде встретить Киоко еще раз. Еще ему безумно жаль, что сны слишком быстро кончаются. Вот Джотто в последний раз гладит его по руке, успокаивая, вот уже тает в темноте, в красном мареве цветов и ощущений. Голова кружится от жары – а вспоминать уже нечего. Выпито все, исчерпано, выплеснуто. Восхитительная пустота наполняет все внутри, когда Тсуна вдруг понимает, как ошибался, делясь с кольцом хоть чем-то. Оно запомнит его опустошенным, ослабевшим, скорчившимся на полу в бессилии и отчаянии, - таким, каким он всегда был в душе при жизни. Годы бегут перед глазами: Реборн, тренировки, семья, Мукуро, Вария, Шоичи, Миллефиоре, Шимон, Аркобалено и множество других лиц, имен, семей, - их ни один живой человек бы не запомнил. Тсуна их помнит особенно ярко: а что еще можно помнить в такой жизни? Быть может, пепелище. То, что он оставил за собой: сплошные выжженные земли. То, что он просит кольцо запомнить и исправить, наклоняясь непозволительно близко. Пламя кольца угасает, холоднеет сталь.
-
-
05.05.2012 в 01:30Предупреждение: возможен ООС, авторская вычитка.
От автора: жаль, что наверняка не то, чего хотел заказчик. тт
Пламя кольца теплое, даже горячее, лижет пальцы послушно. У него свое лицо, нет, десяток лиц, и все смотрят укоряюще. Савада Тсунаеши любит их всем сердцем и при этом немного побаивается: они почему-то слишком ждут его. Лучше бы с таким нетерпением его ждали бы дома, где плющ некогда увивал стены, пряча окна, проникал сквозь кирпичную кладку, цветами пах душисто, но едва заметно; аромат цветов смешивался с лимонным запахом духов Киоко. Плющ сгорел – а может, уже оплел заново пепелище зелеными побегами и снова теперь пахнет иноземно как-то, дурманяще.
Пламя совсем не похоже на солнце, которое согревало бы лицо Тсуны, распахни он окна из спальни. Занавески бы тогда тут же оплели тело, ошеломили неожиданностью и быстротой. Савада улыбнулся бы, прикрыл бы створки и отошел: на небольшой проселочной дороге никогда не было видно машин, даже повозок. Сплошная тишина, чистый, концентрированный покой, который он искал всю жизнь.
Солнце пока не светит даже в Италии; за окном сумрачно и пасмурно, словно бы Тсуна приканчивает последние свои дни в какой-нибудь тайге. Однако он почти в центре города, и окон здесь не распахнешь: горло раздерут выхлопные газы, ядовитые выделения фабрик и заводов. Ему больно даже представлять это. Кольцо греет лучше и даже может укладываться на немилосердно саднящей груди: Натсу урчит по ночам, пока Тсуна не засыпает.
Просыпаясь, он неизменно чувствует, как нетерпеливо, едва ли не дрожа, накаляется кольцо. Оно требует, боится, жаждет остаться без энергии, тянется с плачем к воспоминаниям Тсуны, а он отнекивается: мол, еще не время. Еще не смерть. А кольцо продолжает – и каждый день выпивает силы, умоляя поделиться тем, что когда-либо Тсуну тревожило и волновало. Казалось бы, кульминация жизни, апогей эмоций – но Саваде нечего кольцу рассказать.
Дом ведь сгорел, плющ оплетает лишь обгорелые угли, и Одиннадцатого он не видел уже около двух недель. У нового босса лучистые глаза с жалостью во взгляде, он улыбается почти как Киоко и приносит с собой запах свежести и молодости, который Тсунаеши вздыхает с жадностью. Чем дышать, если нет рядом родного по крови и духу мальчонки?
Вот и Тсуна не понимает. Раньше сын всегда приходил, когда на ближайшей церкви мерно начинал звучать колокол. Затихает последний удар – и в палату вбегает лучистый мальчишка с горящим взглядом, и сразу прекращается тянущая боль в легких, и сразу хочется сказать кольцу: вот таким запомни меня. Запомни меня счастливым, в окружении семьи, обнимающим ребенка.
Но семьи нет. Под вечер загораются фонари, и свет одного непременно высвечивает портфель, который Тсуна целомудренно затолкал под шкаф напротив постели. Из раскрытого нутра высовываются фотографии – можно угадывать людей по части лица или тела, узнать по одной лишь улыбке, чтобы сердце болезненно и сладко защемило. И хочется приказать кольцу не лезть. Вот он, тот момент, когда нужно было запечатлеть себя – когда они победили Варию, когда они победили Миллефиоре, когда поверженным оказался Деймон Спейд... Казалось, столько важного он мог сказать тогда потомкам, запомниться им важным, но кольцо тогда не спрашивало. Оно не спрашивает и сейчас о прошлом: не вспоминать же о сырой земле, где медленно разлагаются бывшие герои. Не вспоминать же о былой гордости, переполнявшей сердце, грозившей затопить душу безумным, безудержным счастьем. Нельзя приказать кольцу: вот таким я хочу остаться навсегда, сильным рядом с сильнейшими, одним сердцем целостного организма семьи.
Тсунаеши думает о том, сколько ему отпущено. Сколько еще минут осталось до момента, когда кольцу придется запомнить его таким, каким он умрет: растерянным, потерявшимся между ценностями жизни, людей и мафии. Спустя пару лет потомки забудут о наследнике Джотто – а может, и о самом Джотто. Натсу урчит все тише и тише, словно уверен, что Тсуна не уснет сегодня, а забудется в страшной агонии, финалом которой станет смерть.
Он слабо и прерывисто дышит по ночам, вслушиваясь в то, что говорят ему предки. Он видит во сне Джотто, держит его за руку, и на утро колокола будто бы звонче, воздух свежее; остро и сильно хочется задержаться еще ненадолго. Тсуна чувствует, как кольцо тянет его вниз: прекрати уже бороться, никак тебе не спастись, никуда не сбежать, - и медленно перебирает в голове то, что хочет сказать.
Он засыпает у подоконника, голову подставив под солнце, и оно снисходит до него: во сне снова незадачливого Десятого ждет Джотто. У Примо теплые руки, согревающая улыбка, и весь он сияет лучистым ожиданием счастья. Дышать с ним не нужно, боль не тревожит Саваду, и, спрятавшись от чужих взглядов в объятиях вечно молодого Первого, он нашептывает кольцу обо всем, что чувствовал за прошедшие годы – о том, что в сердце осталось.
О том, как боялся потерять и от этого быстрее потерял близких. Как хотел их уберечь – буквально следил и попятам ходил, как пару раз порывисто обнимал несдержанно и глупо, как однажды рванул через весь земной шар спасать застрявших где-то в Америке подчиненных – их там было всего трое. Реборн приказал оставить, Тсуна приказал спасать, и горечь от того, что тогда он не успел, жгла сердце много лет.
Чтобы успокоить горечь, Савада вспоминает отблески традиционного европейского подвенечного платья, длинную, колющуюся фату, которую Киоко поправляла со смехом. Вспоминает сына – сначала крикливого бутуза, затем шустрого мальчишку, ползающего по всему дому, следом – прилежного ученика в очках, в обычной школьной форме, с вечно растрепанными волосами. Одиннадцатый улыбался всю жизнь так заразительно, что Савада невольно приучился так же. Жаль, улыбаться в последние секунды жизни оказалось некому: дом сгорел, с ним сгорела и та, кого он хотел бы видеть даже при смерти. Быть может, потомки восстановят, думает Тсуна и от всей души просит: пусть хоть кто-то будет счастлив. Пусть хоть плющ разрастется бурно так же и, наверное, позволит Саваде встретить Киоко еще раз.
Еще ему безумно жаль, что сны слишком быстро кончаются. Вот Джотто в последний раз гладит его по руке, успокаивая, вот уже тает в темноте, в красном мареве цветов и ощущений. Голова кружится от жары – а вспоминать уже нечего. Выпито все, исчерпано, выплеснуто. Восхитительная пустота наполняет все внутри, когда Тсуна вдруг понимает, как ошибался, делясь с кольцом хоть чем-то.
Оно запомнит его опустошенным, ослабевшим, скорчившимся на полу в бессилии и отчаянии, - таким, каким он всегда был в душе при жизни. Годы бегут перед глазами: Реборн, тренировки, семья, Мукуро, Вария, Шоичи, Миллефиоре, Шимон, Аркобалено и множество других лиц, имен, семей, - их ни один живой человек бы не запомнил. Тсуна их помнит особенно ярко: а что еще можно помнить в такой жизни?
Быть может, пепелище. То, что он оставил за собой: сплошные выжженные земли. То, что он просит кольцо запомнить и исправить, наклоняясь непозволительно близко.
Пламя кольца угасает, холоднеет сталь.
-
-
05.05.2012 в 01:30Автор-нубас.