[She Wolf] Досуг мне разбирать вины твои, щенок! Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать.(с)
Генкиши | fem-Бьякуран "Как в сказке про рыцарей и прекрасных дам".
-
-
27.06.2010 в 02:34На шестое июня две тысячи пятнадцатого года был намечен тридцать восьмой на моём пути к званию Императора Мечей бой. Моим противником был японский мечник Асано Такуми-но-Ками. Не имеет смысла излагать здесь его биографию, замечу лишь, что стиль его назывался стиль Призрачного Огня, и в бою меч его, раскаляемый пламенем Урагана, его атрибута, доставил мне определенные неудобства – насколько чужие мечи вообще могут доставлять мне неудобства. Его техника заключалась в дезориентировании противника раскалённым камаитати – стоит отметить, что из всех виденных мной камаитати он был на втором месте по близости к подлинному камаитати, которым я никогда не стремился овладеть и потому овладел без усилий и воспринял это как само собой разумеющееся – кроме того, стоит упоминания его удар плашмя, либо сжигающий любую нательную защиту, либо раскаляющий её и вынуждающий противника её сбросить; техника ложного броска, включающая в себя в том числе и пресловутое камаитати как составной элемент; и, наконец, защитная техника, требующая очень точного контроля над пламенем. Смысл её заключается в том, что основная часть пламени концентрируется в том месте, где клинок Такуми-но-Ками соприкасался бы с клинком противника. Мощью Предсмертной Воли Такуми-но-Ками в зависимости от качества меча либо корёжил его с помощью техники, названной им Огненные Часы, либо хотя бы тупил лезвие, для чего он применял изобретенную и названную опять же им же технику Огненной Бритвы. Я бы поостерегся утомлять своих читателей этими подробностями, если бы был уверен, что хоть кто-нибудь будет это читать, но, поскольку записываю я всё это для себя и писателем ни в коем случае не являюсь, этот риск крайне мал.
Я выиграл тот бой, заполучив – не из-за ловкости противника, но исключительно по собственному недосмотру – три ожога: на левом предплечье, правой ягодице и правом же бедре; в сравнении с его ранами это были ничтожные потери, но я всё же хотел бы избежать и их. Своего медика у меня в том бою не было, как не было вокруг и никого, кому я мог бы более или менее доверять; никаких предложений о переводе в другую семью после боя также не поступило, хотя я был и остаюсь более чем уверен, что многие из присутствовавших взяли мои навыки на заметку – словом, я, приготовившись к малоприятным трём с лишним часам в самолёте Токио – Сингапур, собрался было покинуть место турнира.
Сейчас я думаю, не было ли испытанное мной чувство, о котором я собираюсь рассказать, следствием лишь того, что я прочитал слишком много романтических книг. Я загрузил свои полки, загрузил свои мысли – знаете ли, в детстве и отрочестве я был очень увлекающейся натурой. Европейские сказки, впоследствии сменившиеся на романы Вальтера Скотта и Александра Дюма, безусловно, оказали на меня огромное влияние, сейчас я могу трезво это признать, и кто знает, не было ли наличие иероглифа «рыцарь» в моём имени фактором, повлиявшим на мои чувства сильнее, чем её божественная красота?
Да, мы наконец подошли к предмету нашего рассказа – пусть мои читатели, если они есть и если они ещё в силах выносить мой слог, простят мне всю громоздкость этой преамбулы, необходимой для некоего самогипноза, настраивания себя на прозаический, повествовательный лад – а именно к разбору, почти анатомированию моих чувств по отношению к одной особе. «Кого же может полюбить урод? Конечно, самую красивую из женщин!», как говорил один бесшабашный дуэлянт, образ которого опять же следует за мной из глубокого и блаженно-мечтательного детства.
Я осматривал своё плечо, когда она подошла сбоку, в сопровождении трёх, или, может быть, четырёх охранников в одинаковых белых униформах с причудливыми наплечниками. Освещение было скудным и удушливо-жёлтым, однако даже в этом гадком, тревожном цвете мимозы в её облике угадывалась льдистая и ясная прозрачность линии, где снежные вершины гор сливаются с небом, для описания цвета которого слишком бедным было бы слово «голубой».
- Если пожелаете, мои люди могут вылечить вас, - с мягкой улыбкой, лишь чуть более явной, чем улыбка Джоконды, предложила она.
- Нет нужды, - пожалуй, слишком резко ответил я.
Я чувствовал опустошенность, вечную спутницу побед, и ещё не мог предугадать, как сильно эта женщина изменит мою жизнь. Слово «женщина», впрочем, подходит ей так же, как слово «голубой» - небу; это ничего не выражающий безличный признак, и от его истинности он не становится менее убогим.
- Как угодно, Гэнкиси-сан, - она восприняла мой отказ с равнодушной благосклонностью, и по мановению её руки охранники последовали за ней, уходящей прочь от меня.
Я помню её руки. Помню тонкие серебряные браслеты – девочки из моей школы носили такие, тонкая, почти невесомая цепочка, и на ней разнообразные подвески, как правило, объединённые общей темой. Помню и то, как смотрелось на её плечах тяжёлое чёрное пальто из грубой ткани, выглядевшее так, словно оно принадлежало любовнику, заметившему, что ей стало холодно. Наверное, моя привязанность всё же не является искусственной, иначе эти детали стёрлись бы, уступив место другим, более поздним и ярким впечатлениям.
Я не вспоминал о ней более до поры; не было ни повода извне, ни стремления изнутри. Жизнь была насыщенной и – вас может удивить использование этого слова здесь, но я действительно так думаю – гармоничной, пусть и далёкой от литературной завершенности, какой грешат сюжеты, слишком великие, чтобы быть реальными.
Мой сюжет был отвратительно реален, хотя порой мне казалось, что всё это сон или какой-то плохой современный фильм, и вот-вот я очнусь и уйду в настоящую жизнь. Тем не менее кислая и едкая горечь желудочного сока, наполнявшая мой рот, и ставшее почти привычным вторжение иглы в мою вену – я иногда удивлялся, почему там ещё не образовалось специального незаживающего отверстия с клапаном, как это эволюция так промахнулась – и смесь запахов хлора, спирта и лекарств – последний не меняется, как бы далеко вперёд ни уходили технологии – и лампы дневного света, в свете которых контраст между чёрными буквами и белой бумагой буквально резал глаза, не давая воспринимать смысл – всё это пусть и действовало на мои воспалившиеся, взбесившиеся нервы крайне отрицательно, но хотя бы напоминало мне, что я жив. Да, я был болен, и если вам кто-нибудь говорил, что во время тяжёлой болезни сохранял ясность ума и твёрдость духа, не верьте ему – хотя бы по одному из параметров он лжёт. Наш мозг, увы, лишь часть нашего тела, а значит, и хвалёный дух, и обожествляемый в современном мире интеллект напрямую зависят от того, с какой скоростью в наших жилах бежит кровь и сколько именно веществ было усвоено из еды на последнем фуршете. В античности люди жили с этим пониманием, и это облегчало им жизнь, сейчас мы утратили его, мы уверовали в первичность Разума, и это завело нас в тупик.
Как бы то ни было, я умирал. Смерть – это всегда то, что бывает с другими, сколько о ней ни думай, и для меня умирал не я, а весь мир вокруг меня. Я не думал, что после меня что-то останется существовать. Мой разум метался, пытаясь уцепиться за что-нибудь, чтобы не провалиться в черноту небытия, и ему слишком часто попадались гнилые, нетрезвые мысли, чтобы я оставался трезв.
Она появилась так просто, словно её чистая кожа и тонкие запястья, и фиалковые глаза, и белые локоны всегда были предметом обстановки этой палаты.
- Если пожелаете, мои люди могут вылечить вас, - произнесла она, и от того, что я уже слышал эту фразу из её уст, я подумал, что она – лишь моя галлюцинация.
- Пусть попробуют, - усмехнулся я, рассудив, что, если это и галлюцинация, то стоящая разговора.
- Но вы… ты, - поправила она себя, - ты должен поклясться, что будешь верен мне.
- Как в сказке про рыцарей и прекрасных дам, да?
- Именно, - с улыбкой подтвердила она.
- Ну клянусь.
- Запомни этот день, Рыцарь Иллюзий, - вместо ответа сказала она.
В тот момент я понял, почему столько людей писали, что улыбка Джоконды может ужасать.
Я выздоровел, до последнего не веря и вспоминая научные статьи про внезапные улучшения безнадёжных больных перед смертью; я выздоровел, и однажды пришедшие ко мне с очередной порцией лекарства люди вместе с дозой принесли мне белую униформу. Не без труда надев её – от привычки к долгому лежанию у меня начиналось головокружение при малейшей попытке придать телу вертикальное положение – я причесался, почистил зубы и даже, кажется, обрызгал себя невесть откуда взявшимся одеколоном – не помню, не уверен.
- Мадам велела передать, чтобы вы не дожидались позволения сесть. Чувствуйте себя как дома, - предупредил меня услужливый дворецкий, открывая дверь.
Я кивнул. Я действительно смог бы дождаться этого позволения только недюжинным усилием воли, и понимать, что она это предусмотрела, было разом и унизительно, и приятно.
Она сидела, поджав ноги, в большом круглом кресле, и на коленях её покоился какой-то увесистый фолиант, а из встроенных в потолок динамиков звучала музыка, которой она вполголоса подпевала.
- Et malgré les regards, remplis de désespoir, malgré les statistiques ils s'aiment comme des enfants… - у неё был недурной голос и слух, несмотря на то, что, я был уверен, она никогда не училась пению. – Здравствуй, Рыцарь Иллюзий. Как ты себя чувствуешь?
Музыка, повинуясь нажатию кнопки на пульте, затихла.
- Как бы я себя ни чувствовал, я жив, - ответил я и тут же испугался, что это было излишне сухо. – Вы позволите присесть?
- Ай, дурак! Ну тебе же сказали, садись сразу же, - она сказала это сердито, но в её глазах блестели лукавые смешинки, и я невольно улыбнулся. – Извини, - продолжила она, - тебе конфет не предлагаю, ибо диета, но сама поем. Меня зовут Бьякуран Джессо, ты, скорее всего, слышал если не обо мне, то хотя бы о моей семье.
Я кивнул.
-
-
27.06.2010 в 02:34Меня шантажировали. Мне выкручивали руки, меня ставили перед фактом, а я смотрел на её тонкие пальцы с выкрашенными белоснежным лаком ногтями, и мне было совершенно всё равно, что она меня насилует.
Я вспомнил, что надо что-то ответить, и, поскольку я ещё был слаб и логические связи в моём растерзанном сознании не пришли ещё в порядок, свойственный обывателю, с моих уст почти невольно сорвалась строка, часто приходившая мне в голову в больнице.
- Что я, свершив, заслуги не приму.
- Хм. А слабо всю фразу? – неожиданно лукаво поинтересовалась она, подаваясь вперёд.
Нет, мне было не слабо. Я помнил всё наизусть, и, проговаривая про себя, ужасался пророческому дару поэта. Как он мог знать о нашей встрече у себя, за тысячи километров и сотни лет назад?
- Единственная ты, кем смертный род возвышенней, чем всякое творенье, вмещаемое в малый небосвод. Тебе служить - такое утешенье, что я, свершив, заслуги не приму; мне нужно лишь узнать твое веленье.
- Похвальная эрудиция. Тебя не раз, хваля и величая, пред господом мой голос назовет, - улыбнулась она, доставая ещё одну конфету.
Из сонма тех, кто меж добром и злом, я женщиной был призван столь прекрасной, что обязался ей служить во всем. Был взор ее звезде подобен ясной; её рассказ струился не спеша, как ангельские речи, сладкогласный. Как жаль, что другие люди часто выражают наши мысли лучше нас самих.
Меня поражала её чистота, сколько бы раз я её ни видел. Я прошёл курс лечения, восстановил былую форму, освоил новый стиль, самому изобретению которого я был обязан всё тому же мыслительному раздраю, отступившему до конца только после завершения курса. Признаться, я иной раз жалею, что он отступил. Выносить его тяжело, не спорю, но, кто знает, может быть, человек, мысливший тем способом, и был истинный я? Хотя, опять же признаюсь, я не знаю, кто из нас двоих пишет эти строки. Мысль моя скачет, хотя я привык думать ясно и прямо, я путаюсь, отступаюсь от повествования, и, вероятно, я совсем неинтересен.
Ничего. Кому я могу понадобиться, кроме меня самого?
Иногда она напоминала мне босса семьи Джинглио Неро, членом которой я – не в последнюю очередь по её настоянию – продолжал оставаться. В них обеих было что-то не от этого мира, что-то нереальное. Однако стоило мне увидеть глаза Арии, наивные, но совершенно не высказывающие желания постигать этот мир, стоило мне вспомнить глаза Бьякуран, от которых, казалось, ничто не могло укрыться, и любые мысли об их сходстве начинали казаться кощунственными.
Проклятье, как я глуп. Я забылся и выболтал её имя. Впрочем, какая теперь разница.
Моё обожание никогда не имело цели достичь своего объекта. Моё обожание всегда было простой и бескорыстной частью меня, оно укоренилось во мне так прочно, что я не мог представить себя без него. Я был и остаюсь готов отдать за неё… даже нет. Как можно отдать то, что не принадлежит тебе? Моя жизнь принадлежит ей, она в этих тонких пальцах, выпачканных сахарной пудрой, и я верю ей больше, чем своему мечу.
Здесь становится холодно, и палец у меня ноет. Оставляю эти письмена, уже не знаю кому, уже не знаю о чем.
-
-
27.06.2010 в 18:09За ваш стиль спасибо - последний раз мне приходилось подобным образом напрягать мозги при перечитке Стокера)
Единственное - контрастирует это "слабо".
Порадовал Данте и Bruno Pelletier (если я не ошибся исполнителем)
Особенно зацепила фраза Моя жизнь принадлежит ей, она в этих тонких пальцах, выпачканных сахарной пудрой
заказчик
-
-
27.06.2010 в 19:48Там ещё много кто притаился, автор отвёл свою постмодернистскую душу.^___^В любом случае Вам же и спасибо за заявку, пусть и увидела я её незаслуженно недавно. Меня давно так не схватывало.
-
-
12.09.2010 в 12:50